Не спрашивайте меня, как звали этого человека – просто не помню. До слез обидно – но не помню. Потому что познакомились мы так, как часто знакомятся в России. У меня в академической больнице, которая тогда была между Ленинским проспектом и парком Дворца пионеров, умирал Дед. Я к нему срывался каждый обеденный перерыв с работы – и то и дело попадал то на процедуры, то на обход, то еще на что-то. И ждал в больничном саду, перекуривая на лавочке. Тут и познакомились: купе дальнего поезда и курилка в больнице – места самых удивительных знакомств в России. И самых откровенных разговоров.
Это был 1980 год. Моему собеседнику было где-то за 60. Спросил, к кому я? Услышал фамилию Делоне и осторожно осведомился, кто нам Вадим. "Мне – брат, а Деду – внук, как и я". А потом было несколько быстрых вопросов-окликов на "свой-чужой" - и мы без опаски стали говорить обо всём. И о войне тоже: он был один из тех, кто сам сказал о свободе.
Но я сейчас чуть о другом. Я просто перескажу один его рассказ о войне, как запомнил.
Перед войной мой собеседник оказался в ГУЛАГе – за происхождение "из бывших". А оттуда, как началась война, с его статьей можно было пойти в штрафбат. Он и пошел. И выжил отвоевавши столько, что его перевели в обычную часть. А потом, как человека с образованием и уже с наградами, его направили на офицерские курсы – и лейтенантом снова на фронт.
У него в роте был один солдат-ингуш. Отчаянной храбрости, по словам моего собеседника. "Знаешь, что самое страшное? Это первому встать из окопа в атаку! Всем остальным уже не страшно. То есть страшно, конечно, но ... не страшно. А первому..." И вот этот солдат раз за разом поднимал роту из окопов. К каким только наградам его не представляли – но ингуш... Хорошо, еще не забрали... В конце концов уже и батальонное, и полковое командование озверело и представило его к Герою Союза.
И вот тут всё и случилось.
Перед их окопами была высотка. Как заноза, как кость в горле – всё оттуда перекрывалось. И уже не раз ее пытались взять – никак. А перед очередной попыткой к ним в роту заявились командир полка, сопровождавший генерала и важного чина из СМЕРШа. Командир зачитал и без того уже известный всем приказ взять высоту. И тут СМЕРШевец вдруг произнес: "Ну, где тут твой герой? Пусть-ка покажет, как он подымает ребят!"
"Я иду к нему – ясное дело, что ему поднимать! – а он серо-зеленого цвета и никакой. "Всё, - говорит, - не могу! Боюсь!" На нем лица нет, никого он не поднимет, сам из окопа не выползет – что-то сломалось в нем, потом, может, оклемается и сможет, а сейчас нет. Никак. Иду к начальству, докладываю, что болен, не сможет сегодня. А СМЕРШевец - сам к нему и приказывает уже лично. Тот на ватных ногах еле стоит с темными, враз ввалившимися глазами, глядящими куда-то за этот горизонт: "Не могу!" - "Вот как? Не можешь? Струсил, сука? Расстрелять перед строем!"
И расстреляли.
А потом оборачивается ко мне: "Ты его к награде представлял? Ты и поднимай солдат сам, раз у тебя такие "герои"!" Я взял автомат ингуша (что толку в атаку с пистолетом!), собрался, постоял с закрытыми глазами и поднялся из окопа: "Вперед!" И рота поверила, поднялась. И рванула за мной вперед. А я пробежал шагов десять, обернулся, увидел стоящих комполка, генерала и СМЕРШевца – и с этих десяти-двадцати шагов разрядил в собаку пол-рожка. Увидел, что он завалился – и кинулся догонять своих бойцов в атаку. Знаешь, я ничего не видел – только глаза ингуша и его переламывающееся тело в момент расстрела... И все мои солдатики, наверное, тоже – мы взяли тогда эту неберущуюся высотку. Как-то нехорошо, неправильно, безжалостно взяли, убивая всех подряд, даже тех, что сдавались.
И вот я все еще с красными кругами в глазах и гулом в голове пошел назад, точно зная, что иду на расстрел. Отрапортовал о взятии высоты. Стою. И комполка стоит. И генерал стоит и курит. Потом подошел к трупу СМЕРШевца, не наклоняясь, носком сапога перевернул его и громко, чтобы всем было слышно, сказал: "Пять пуль в грудь – пал смертью храбрых. Все запомнили?" И посмотрел мне в глаза: "Все, что я могу для тебя сделать, лейтенант"... А вслух: "Спасибо за службу, лейтенант. Идите, отдыхайте".
Мой собеседник не довоевал. Через пару месяцев он был тяжело контужен, без сознания попал в плен, затем – Равенсбрюк, затем Воркута...
Мы сидели летним днем на лавочке в саду академической больницы. И тут я заметил, что он так и не прикурил сигарету, превратившуюся в крошево в стиснутых пальцах, пока он спокойным и ровным голосом рассказывал мне свой рассказ.
Вспомните, посчитайте, сколько лет сейчас тем, кто воевал. Посчитали? Так вот, всем реально воевавшим, почти или уже 90 – те, кто моложе 26-го года рождения на фронт, считай, что уже не попадали. И бОльшая часть орденоносных свадебных "ветеранов" сегодня – это не те, кто прошел, пропахал фронт, кто вытащил войну на своем горбу, а разные ВОХРовцы и СМЕРШевцы, "отвоевавшие" в тылу. И конвоировавшие потом настоящих, "освобожденных" из Равенсбрюка, Дахау, Освенцима. Свадебные – это те, что не "пали смертью храбрых".
Отвоевавшие честно: простите нас...
! Орфография и стилистика автора сохранены
